«Поклонение Микеланджело» Константина Дверина: золотой круговорот счастья и неодолимой светлой печали

Бугрящиеся мощью и напряжением мраморные тела, – будто продолжающие движение, даже замерев, – словно облиты масляно-жёлтым тосканским солнцем. Такое заливало виноградники и мостовые родины высокого итальянского Возрождения – и крошечного солнечного Капрезе, где однажды весной 1475 года родился мальчик с удивительными живыми глазами, жадно впитывающими красоту людей и мира. А осенью 2019-го в Художественном музее Новокузнецка открылась выставка посвящённой ему чудесной картины Константина Дверина – «Поклонение Микеланджело».

Созданная новокузнецким художником головоломка завораживает и дразнит, – втягивая в золотой круговорот счастья и неодолимой светлой печали. И следуя за взглядом Дверина, – как по небу, – от утренней зари до вечерней, ты ищешь – и находишь – знакомые с детства образы, радуясь им, как добрым друзьям после долгой разлуки. Но это не копирование шедевров великого – нет. Хоть сияющие тела и сплетены – как на знаменитых фресках Сикстинской капеллы: парящих в головокружительной вышине, почти подавляюще прекрасных.

И дело даже не в том, что Константин Дверин сначала превращает их в изваяния из солнечного мрамора, а затем все превращённые – и действительные микеланджеловские скульптуры – подвергает ещё одному превращению: в своеобычную экспрессивную дверинскую живопись. Но главное – он рассказывает собственную историю о жизни и смерти, творчестве, человечности, горечи и свободе одиночества, страсти и терпении, невыносимом восхищении красотой.

Мир у Дверина начинается с сотворения Адама (эта потрясающая фреска Микеланджело украшает потолок Сикстинской капеллы). Наступает «Утро» человечества: дивная нагая Аврора древних – аллегория Рассвета с изваянного мастером мраморного надгробия в капелле Медичи – возлежит, поднеся к великолепной шее согнутую кисть совершенной руки. Только каждая человеческая эра и новая вера всегда начинаются с жертвы, – чтобы круг небесного огня продолжал, не останавливаясь, крутиться, страшный цеп обмолачивал зерно, день вставал за ночью, весна сменяла зиму, женщины и поля опять рождали жизнь.

Сын плотника, назвавшийся сыном Бога, начиная нашу эру, принимает муки креста, чтобы крестить человеческие сердца надеждою на бессмертье. И неслучайно рядом с начинающим историю человечества «Утром» на картине Дверина – объединённые в одно целое две микеланжеловские пьеты, оплакивающие Христа. Самая первая и пронзительно-нежная была единственной, которую Микеланджело подписал: кажущаяся совсем девочкой Мария держит на коленях своего убаюканного сном смерти выросшего сына. Его изломанное тело только что снято с креста и безжизненно, безнадёжно застыло. А над искажённым мёртвым любимым ликом склонился Никодим, тайный ученик Иисуса, – он взят из другой пьеты, которую Микеланджело разбил.

Мастерство художника из Новокузнецка расплавляет время и пространство в тягучее маслянисто бликующее золото, сводя вместе «Восставшего раба» из Лувра и «Скорчившегося мальчика» из Эрмитажа (единственную микеланджеловскую скульптуру в России). И спина парнишки, защищаясь, вжимается в мощную колонну мужского колена.

При этом новокузнецкий живописец оставляет неразлучными восхищающие, прекрасно обнажённые, венчающие надгробие Лоренцо Медичи мраморные пары «День» и «Ночь», «Утро» и «Вечер». Только у Дверина они ещё яснее подчёркивают круг, которым идёт время: человека, жизни, истории, мироздания. «Утро» его начинает – «Вечер» заканчивает.

Ещё одна диковинная пара, которую сам Микеланджело не соединил бы и в мыслях, а у Константина Дверина они напротив друг друга: «Пророк Иеремия» и «Дельфийская сивилла» – изваянные дверинской фантазией мраморные копии микеланжеловских живописных фресок.

Как же я любила лицо этой сивиллы в детстве: часами разглядывала репродукцию с её изображением. Прорицательница, предсказательница, пророчица – из древнего храма в Дельфах – она зачаровывала меня своей невероятной нежностью и притягивающим и одновременно пугающим диссонансом между юностью губ, подбородка, шеи и горькой складкой «старой» скорби в остановившейся, окаменевшей полуулыбке. И правда: многие познания умножают скорбь. Но как же это тяжело и несправедливо – держать на своих круглых, мягких, юных плечах все грехи и тайны мира.

Не удивительно, что старик Иеримия, который уже почти прошёл этот путь, устало закрывает глаза, а складку губ – таящую печаль и одиночество – оберегает поднятой рукой. На мой взгляд, образ сидящего в глубоком раздумье пророка с повёрнутыми тылом большими и добрыми, привыкшими к работе, готовыми приласкать и защитить ладонями получился у Константина Дверина очень сильным. Может быть, – а почему бы и нет – художник изобразил в нём себя?

И, конечно, о сокровенном, личном – о творчестве – живописец размышляет, изображая микеланджеловские «Сотворение светил» и «Отделение тверди от воды»: День четвёртый и День третий божественных трудов Саваофа. Творец предстаёт непостижимым и грозным, почти измученным творческим актом и невероятно, светло умиротворённым. Он – художник Вселенной – победил хаос, создал невиданный мир, населил его жизнью.

Только всё сотворённое – конечно. Об этом «Страшный суд» Микеланджело – гнев, ужас и борьба страстей величественной и пугающей огромной фрески позади алтаря Сикстинской капеллы. И её персонажи на картине Дверина тоже об этом: в апатичном отчаянии хватается за лицо человеческая фигура; раздувает щёки надрывно-последним плачем трубы провозвестник Апокалипсиса; кто-то пытается спастись, кто-то – спасти.

А за спиной разъярённого Моисея, готового немедля уничтожить всех, кто не поклоняется его Богу – или поклоняется ему неправильно, мужчина терпеливо несёт испуганную женщину (очевидно, любимую). Эта трогательная пара – отчаявшаяся Она и продолжающий бороться Он, хоть и понимающий безнадёжность своей борьбы, – конечно же, тоже из Сикстинской капеллы. Но почему из всей сложной многофигурной сцены микеланджеловского «Всемирного потопа» Константин Дверин выбрал именно этих мужчину и женщину – можно только догадываться.

И почему центром притяжения художника – и зрителей «Поклонения Микеланджело» – стал Давид? Да, пожалуй, это самая известная работа великого. И ею невозможно не восхищаться: красотой и совершенством человеческого тела, юной радостно-сосредоточенной готовностью к схватке с любыми голиафами.

Мне кажется, что обескураживающе прекрасный держащий пращу Давид – лучшее, что вообще можно сказать о человеке. О юности. Об эгоистичной физической радости простых движений тебя в безостановочно движущемся мире. Когда внутри всё пружинится, тянется, звенит. Когда очень приятно чувствовать своё тело полностью. Как сокращаются мышцы и бежит весёлая кровь. Ощущаемые кожей теплоту и движение воздуха.

Сделай шаг – и всё станет твоим. Все земные царства, лежащие у ног. Все откушенные тобою плоды. Но всегда наступает «Вечер»: круг завершается.

И снова только что сотворённый первый человек тянет к своему Творцу словно мраморную совершенную руку, будто облитую масляно-жёлтым южным солнцем. Извечное вселенское колесо поворачивается по новой: нестыдливо распахивается прекрасное утро, кто-то жертвует собой – и кто-то его оплакивает, люди учатся бороться, понимать, сострадать.

А вы, возможно, увидите историю, рассказанную Константином Двериным, по-своему. И это будет интересно.

Инна Ким

NK-TV.COM